Посулила жизнь дороги мне ледяные –

С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.

Есть такое хорошее слово – родныя,

От него и горюется, и плачется, и поется.

А я его оттаивал и дышал на него,

Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним.

Вы обо мне забудьте, - забудьте! Ничего.

Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно.

П. Васильев. “Прощание с друзьями”

Исследователи, пишущие сегодня о Павле Васильеве, сравнивают поэта с “огромной звездой, катящейся по лику земли”, а его поэзию с “ястребиным пером”. Но в те роковые 30-е годы далеко не все были столь единодушны в оценке васильевского творчества. Сергей Поделков, которому мы должны низко поклониться за огромную работу по реабилитации П. Васильева, как-то сказал: “И чем сильнее рос его талант, чем более удачно развивалось его могучее дарование, тем страшнее бесновались неумолимые, откровенные и скрытые враги, тем ожесточеннее они писали М. Горькому фальшивые, надуманные письма, подлые доносы в НКВД и озверелые памфлеты в редакции газет, называя писателя – по меньшей мере – “осколком кулачья” и фашистом. Люди, которые беззастенчиво хулили его стихи и поэмы, или не читали его произведений, или лукаво заранее облыгали их. Больше того, приглашали поэта в гости и исподтишка, постепенно поносили его творчество, доводя ссору до скандала, и валили всякую гадость на него, и обвиняли поэта во всех прегрешениях, которых он не совершал” [1].

В данной статье речь пойдет об одном малоизвестном эпизоде из жизни Павла Васильева, связанного с творческим вечером поэта, состоявшимся в редакции журнала “Новый мир” 3 апреля 1933 года.

Надо сказать, что к тому времени П. Васильев был хорошо известен в литературных кругах. Е. Усиевич, в частности, писала: “Появление на литературном горизонте молодого поэта П. Васильева породило разнообразные толки в литературной среде. Толки эти, лишь частично вызванные несомненным талантом Васильева, в значительной степени были обусловлены направленностью его творчества, возбуждающей настороженность советских писателей, некоторые надежды реакционных элементов и, главное, - нездоровое любопытство обывательствующих слоев. Это нездоровое любопытство, толки и сплетни вокруг П. Васильева создали специфическую атмосферу скандальной известности, которая предшествовала появлению в печати его произведений” [2].

Шлейф уничижительных эпитетов тянулся не только за П. Васильевым, но и за Есениным, Клюевым, Клычковым и многими другими, которые не вписывались в официальную литературу. И это нельзя было объяснить случайностью. Все гораздо глубже. К концу 20 – началу 30-х годов стала активно формироваться история советской литературы, “самой передовой литературы в мире”. На ее магистральном пути стояли фигуры Горького, Фадеева, Гладкова и т.п., тогда как действительные художественные явления были оттеснены на обочину столбовой дороги социализма. Особенно не повезло крестьянским поэтам, которые шельмовались на страницах газет и журналов с каким-то особым сладострастием, а вскоре многие из них были расстреляны или сгинули в сталинских лагерях. Так, критик Ангарский еще в 1924 году выступил с резкой критикой крестьянских поэтов. Ему вторит А. Лежнев, который писал о романе С. Клычкова “Чертухинский балакирь”: “В нашу материалистическую, городскую и стремительную эпоху роман Клычкова, уводящий народ в мир старины, неподвижности и чудес, представляет собой попытку пойти наперекор “духу времени”, плыть против течения” [3].

То, что П. Васильев вошел в поэзию стремительно и властно, многими не прощалось ему. Раздували “дело”, собирали “досье”. Кто-то не мог простить Павлу дерзости в оценке их творчества. В архиве А. Крученых отыскались экспромты П. Васильева, написанные в 1933 году. Приведем лишь некоторые?

В данном случае П. Васильев высмеивает конструктивистские эксперименты И. Сельвинского.

Конечно, примеров можно еще приводить много. Дело не в них. Его поэзия вызывала ненависть у власть предержащих потому, что она была органически связана с русской литературой, народными истоками. Кроме того, П. Васильев всегда выступал против тех, кто работал в жанре “социального заказа”. Об этом он хорошо сказал в стихотворении “Письмо”:

Председательствовал на вечере Ф. Гладков. Формальным поводом для обсуждения явилась первая часть поэмы “Соляной бунт”, с которой автор познакомил собравшихся.

Первым выступил К. Зелинский. Выдав скупые похвалы в адрес виновника торжества, он сразу же свернул разговор на идеологическую основу. Он сказал: “Но возьмите большую поэму “Соляной бунт”. Разве вы не чувствуете, что Васильеву гораздо лучше удаются те места, где он изображает кулаков. Это получается у него ярко, смачно, а киргизы бледны, киргизы не удаются… Киргизы изображены действительно как голь. Эта голь, которая растет из этой соли и среди выжженных степей, по существу, не имеет настоящего психологического лица”. И далее Зелинский переходит от критики П. Васильева к охаиванию “крестьянских” поэтов в целом, которые, по его мнению, являются представителями “самой гнусной, консервативной, “общинной” психологии”. “Говорят, Васильев крестьянский поэт, что он упирается корнями в сказку, в песню, в народные представления и т.д. Этого мало. Есенин тоже уходил в “крестьянскую толщу”, но Есенин был упадочным поэтом, Васильев не упадочен. Это – поэт большого оптимистического напора, и с этой стороны он может подходить к нам… Но все-таки? Что стоит за этим оптимизмом? Можно ли сказать, что это наш оптимизм – оптимизм пролетарской страны? Этого нельзя сказать. Я думаю, что это оптимизм обратного порядка, который идет от восхищения перед “сытой деревней” с лебедиными подушками, грудастыми бабами и коваными сундуками. У Васильева есть элементы не только настоящей народной поэзии, но и псевдонародной, в сусальном представлении великодержавной России: баба в расписном сарафане”.

Тон, заданный К. Зелинским, был подхвачен Е. Усиевич. “Для того, чтобы Васильев мог сам перестроиться, для того, чтобы его творчество не давало права наиболее реакционным элементам в нашей литературе уповать, что он поднимет их поникшее знамя, для этого, прежде всего, Васильев должен понять не только то, что наша критика, наша общественность считают его чужаком, он должен осознать, чью идеологию выражает он”. Не забыла она упомянуть и о кулацкой подоплеке поэта.

К чести И. Гронского, он первым начал хлопоты по реабилитации П. Васильева, писал письма В. Молотову и К. Симонову.

Выступление другого участника вечера, И. Нусинова, ничего нового нам не дает. Он упрекает П. Васильева в подражании Клюеву и Клычкову и делает следующий вывод: “Перед Васильевым дилемма: или, поняв и усвоив опыт страны, подняться художественно над Клюевым, или, оставаясь в идейном плену у Клюева, стать эпигоном в поэзии и анекдотически запоздалым провинциальным десятым изданием в быту”.

Пожалуй, только Б. Пастернак хоть как-то на этом судилище пытался защитить П. Васильева. Он нашел в себе смелость выступить против “социального заказа” в литературе. Пастернак подчеркнул, что если поэту необходимо органически переделать себя, то это уже беда для всей нашей литературы. Художник – это цельный и гармоничный мир, и всякий диктат со стороны властей неминуемо приводит его к пустоте и творческой гибели. Но голос Пастернака так и остался гласом вопиющего в пустыне.

И закончить статью мне бы хотелось словами самого поэта:

[3] Лежнев А. Современники. М., 1927. С. 132.