Пространство и время - символическая доминанта древней русской литературы. Наиболее значительное ее проявление связано с типичным для средневекового сознания пониманием Пути и Дома. Пути героев древней русской литературы начертаны представлением автора о своих и чужих, святых и нечестивых, земных и райских землях. XVII век вносит в традиционную схему перемещений героев новое. Теперь это структура, организующая текст и представляющая собой систему координат, при которой точкой отсчета является локус родительского дома. Таковы повести “О Горе-Злочастии”, “О Савве Грудцыне”, “Об Отроче монастыре”. Дом родителей - знакомое, но чуждое герою пространство, - открыт в незнакомый, влекущий к себе путь. Писатель, видя жизнь в “условиях соотношения” [3. С. 639] времени, пространства и человека, рисует историю жизни героя.

Литературный герой совершает символический путь (в линейном и круговом пространстве). Так автор воздвигает в литературе святое мироздание Вселенной.

Это свидетельствует о несомненном новаторстве и достоинстве литературы XVII в., когда развитость формы и словесное изящество не подлежали сомнению [6. C. 66].

Эпоха стала “средоточием разительных контрастов, существеннейшими среди которых было противоречие между выработанной к тому времени упорядоченной “домашней концепцией мироздания” и новым созиданием.

Понимание мира в пространственных категориях всегда было актуальным для русской культуры. Как западные, так и русские богословские концепции основывались на идее перемещения человека из града земного в град небесный. В древнерусской литературе категория земной жизни была оценочной - она противостоит жизни небесной [4. С. 239]. Следствием этого стало превращение географии в “разновидность религиозно-утопической классификации” [4. С. 242] и создание в литературе универсальных оппозиций ЗЕМЛЯ / НЕБО; ЗЕМНАЯ ЖИЗНЬ / ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ; СВОЯ ЗЕМЛЯ (СТРАНА) / ЧУЖИЕ ЗЕМЛИ.

Стремление древнерусской культуры семиотизировать пространство с одной целью - “обожить” (а не “вочеловечить”) неизменно сочеталось с ее извечным стремлением к высокому статусу. Оно выражалось в том, что:

“1) все должно быть сакрализовано, вырвано, из-под власти злого начала, возвращено к исходному состоянию целостности, нетронутости, чистоты;

2) единственная и универсальная цель - святое царство на земле, и для человека сильно и актуально упование на то, что это святое состояние может быть предельно приближено в пространстве и времени к здесь и сейчас” [9. С. 607].

Реальным осуществлением этой цели стало крещение Руси. Приняв христианскую веру, Русь постаралась устроить свою столицу Киев в образ столицы Византии - Константинополя. Как образы Нового Иерусалима строились храмы, монастыри, соборы. Символический смысл получали ворота храма - это “вход сына Божия в мир человеческий”, символично было число башен и ворот, конфигурация стен и т.д. Все элементы пространства, начиная с круговой ограды города и заканчивая наименованием храма, становились носителями сакральной информации. В связи с эти древнерусская культура может рассматриваться, согласно разработкам Ю.М. Лотмана, “как сумма сообщений... и как одно сообщение, отправляемое коллективным “я” человека самому себе” [4. С. 41].

Сообщение о сакральности земли предназначалось каждому человеку в отдельности. Идеал святого открывал для каждого перспективу нравственного становления. Одновременно сообщение означало “как бы приглашение Иисуса Христа войти и благоволить землю Русскую”. Святое пространство становилось “местонахождением” Бога и божественной Истины до тех пор, пока оно не будет оставлено за грехи населяющих его людей.

Принцип пространственного осмысления действительности последовательно коснулся истории и литературы.

Д.С. Лихачев отметил, что “перевод русской истории в пространственную композицию - это своеобразная интерпретация ее в “аспекте вечности” [3. С. 566], т.е. в границах Града Небесного.

Изображение и постижение Жизни происходило в рамках “пространственной композиции”. В свете вечного - объективного времени - объяснялись поступки человека. Его житие воспринималось через призму вечности.

Литературный герой и его прототипы мыслили жизнь как “проявление” себя в пространстве [3. С. 640].

“Время для древнерусского автора не было явлением сознания человека” [3. С. 532]. Его внимание не привлекает такое качество события, как неповторимость. Более того, оно игнорируется вовсе.

Объективное, вечное время застывает в своей первозданности, образуя цикл повторяющихся из века в век поступков и событий.

Субъективное, сиюминутное время книжником улавливается, но не отображается, так как для циклического времени, символом которого является круг, важен сам факт заданности начала времени - сотворение мира и появление первых людей.

Так, популярный в русской литературе сюжет об изгнании Адама и Евы из рая служит иллюстрацией (“так уже было”) к ситуации другого времени (“Повесть о Горе-Злочастии”). Поступки литературного героя XVII века в данном случае получают вневременное освящение, “вечное” значение; а он сам становится в глазах читателей Адамом. Как следствие - наблюдаемый в повести эффект застывшего времени, отсутствие внутреннего развития героя по законам времени.

Подобный феномен “пренебрежения” временем перед вечным объясняется тем, что “основная разница между пространством и временем проявляется в их отношении к человеку как воспринимающему субъекту. Пространство пассивно по отношению к человеку, тогда как человек активен относительно пространства, напротив время активно по отношению к человеку, тогда как человек пассивен в отношении времени” [10. С. 27]. Время осмысливается пространственно с целью преодоления его активности.

Средневековое сознание стремится к устойчивости во времени и пространстве, которая сообщала бы индивидуальному бытию осмысленность и позволила бы людям жить в согласии с собой и “обжитой” Вселенной.

Древнерусский книжник мыслит вселенскими масштабами, желая подчинить житие человека категории вечного, - помочь ему подняться над обыденным.

В XVII веке автор во многом остается тем же древнерусским книжником, неизменно следующим литературной традиции: предостеречь от самообманов и прельщений дальнего мира, но обратить взоры читателей на непреходящее.

Следует заметить, что в литературе XVII столетия традиционная ориентация на “вечный” контекст понимается автором как пример, с помощью которого в новеллистический сюжет (так, в частности, построено повествование о Савве Грудцыне) проникает дидактическое начало. Отметим, что в художественном тексте XVII века автор способен создавать и объединять в едином повествовании различные линии временности и вечного с целью создания того необычного, оригинального эффекта, которого достиг Аввакум в своем “Житии”.

“Аввакум не был бы человеком XVII века, если бы он только повторял средневековое значение данных форм и старое понимание времени. Аввакум напоминает человека барокко в своем стремлении прикоснуться к вечности, проникнуть в нее и овладеть ею” [5. С. 230].

Аввакум снисходительно играет, выбирая аорист и имперфект (вечное время) для обозначения действий своих единомышленников и формы сложного прошедшего (субъективного времени) для своих оппонентов и гонителей. В целом у Аввакума “субъективное время как выражение его мироощущения преобладает над неподвижным вечным. Аввакум делает попытку объединить две концепции” [5. С. 232].

Итак, в древнерусской литературе преобладает изображение жизни героя и его истории в плане вечного. Вечное в сознании книжника - это начало времени, первооснова бытия. Сакраментальная фраза “Повести временных лет” - “откуда есть пошла русская земля” отправляет читателя к началу появления не русской земли в частности, но к началу всех времен. Эту особенность неисторического, по существу, древнерусского сознания отметил Ю.М. Лотман: “Каждое новое событие... не есть нечто отдельное от “первого” его прообраза - оно лишь представляет обновление и рост этого вечного “столбового” события. Каждое убийство братом брата не представляет собой какого-либо нового и отдельного поступка, а является лишь обновлением каинова греха, который сам по себе вечен” [4. С. 334]. Тип сознания, обращенного к истоку, является мифологическим, так как именно циклическое время в мифе требует постоянного обновления, запущенного в ход первоначалом временного механизма. Порядок бытия подтверждается совершением точного день в день традиционного ритуала.

Установленный ритуал (текст, культ, символ) являет сферу вечности на земле. Для религиозного сознания восхождением к вечному становится обращение к сакральным текстам. Для древнерусского человека таким текстом является Библия, воплотившая в себе вечные сюжеты человеческого бытия. Если любой поступок человека трактуется как обновление “первого” сюжета, то тем самым подтверждаются истинность и незыблемость последнего, становящегося для средневекового повествователя аналогическим законом.

В “Повести о Горе-Злочастии” сюжет об изгнании Адама и Евы из рая является напоминанием и предупреждением из области вечности. Давлеющий над читателями вечный план формирует определенное отношение ко второму сюжету. История Молодца становится лишь иллюстрацией, подтверждающей общность всех людей в их судьбе. Такое параллельное сравнение вечного с частным снимает весь трагизм происшедшего и служит для создания назидательного эффекта.

Принцип обращения к началу прослеживается и в двух других повестях. Заметим, что роль начала в них играет реальное историческое событие (здесь сказывается стремление к “достоверности”, и начало, конечно же, предшествует основному сюжету. “В “Повести о Савве Грудцыне” началом служит речь повествователя о несчастьях Российского государства, постигших его в лето 7114 (т.е. в 1606 г.). Появление “богомерзкого отступника и еретика” Гришки Отрепьева на российской политической сцене объясняется “умножением грехов наших” [1. С. 397]. Следствием этого стали “похищение” престола и разорение народа “злочестивой” “литвой”.

В “Повести об основании тверского Отроча монастыря” исходным сюжетом становится также реальное событие - основание монастыря в 6743 году (т.е в 1235г.) “тщанием и рачением” князя Ярослава Тверского. Однако в обоих случаях связь со вторым сюжетом носит опосредованный характер.

Итак, связь исторического (и библейского применительно к “Повести о Горе-Злосчастии”) зачина с основным сюжетом существует, она носит непрямой характер, это намек и повод для создания вымышленного персонажа, типажа эпохи, или нового сюжета “на тему”. Исторически доказано, что все события, рассказанные в повести о тверском монастыре, кроме упоминаний о князе Ярославе, княгине Ксении и об основании монастыря, не соответствуют действительности. Сюжет об отроке Григории - это область художественного вымысла, ставшего питательным материалом для воплощения авторского замысла.

Происходит своеобразное изменение начального времени. Это своего рода рудиментная форма, при которой “исходный” сюжет на содержательном уровне теряет связь с основным. Явление формализации традиционного образа времени свидетельствует о многом: в литературу XVII вторгаются новые представления о времени и о судьбе человека. Образцом подобной двойственности всегда признавалась исследователями “Повесть о Горе-Злочастии”. Архаический принцип временной соотнесенности по-прежнему выдержан, но ощущается лишь назидательным дополнением к основному повествованию. Не случайно было появление гипотезы о позднейшей вставке, сделанной при обработке текста в духе охранительной тенденции.

В книге “Истоки русской беллетристики” авторы указывают на противоречие между способами, воплощением сюжета и старой стилистической манерой повествования в повести о Савве. А относительно “Повести о Горе-Злочастии” говорят о следах кризиса средневековой литературной системы [2. С. 450].

Делается вывод о том, что “форма” чужеродна ее новому содержанию [2. С. 529]. Возможно, авторы имеют в виду активно происходивший в переходный период процесс соединения различных (традиционных и новых) представлений с прежними и заимствованными лишь в XVII столетии приемами повествования. Следовательно, в текстах XVII века острее чувствуется архаичность старых элементов в сравнении с новыми. Но мы можем видеть необычайную органичность взаимодействия используемых автором приемов, мотивов, символов, участвующих в создании идеи пути и дома, концепции нравственного перерождения человека в свете вечности. Необходимо понять, что новые представления о времени и человеке не противоречили общей идее литературы. Смена циклической модели времени на линейную не отменила идеи вечного. Напротив, именно в XVII веке для множества текстов стала особенно актуальной проблема религиозного осмысления человеческого существования. Так называемая охранительная тенденция в литературе и занималась проблемой соотнесения, соединения вечных непреходящих идеалов с меняющимся бытием. Желание сохранить, а значит, охранить от разрушения религиозные ориентиры, являвшиеся ценностными для всей древнерусской культуры, руководило многими авторами XVII века.

[1] Гудзий Н.К. Хрестоматия по древнерусской литературе. М., 1973.

[3] Лихачев Д.С. Избранные работы. Л., 1987. Т. 1-3.

[4] Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - Текст - Семиосфера - История. М., 1996.

[5] Матхаузерова С. Категория времени в “Житии” Аввакума // ТОДРЛ. Л., 1972. Т. 27.

[6] Ромодановская Е.К. Русская литература на пороге нового времени. Новосибирск, 1994.

[7] Смирнов И.П. От сказки к роману // ТОДРЛ. Л., 1972. Т. 27.

[8] Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М., 1983.

[9] Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. М., 1995.