3.3. Романтическая поэзия Вильяма Озолина.

В 60-е годы раскрылся талант сибирского поэта Вильяма Яновича Озолина (1931-1997). Он был талантливым человеком, прекрасным поэтом, удивительным рассказчиком, самобытным художником. Если не вся страна, то уж наверняка наша Сибирь знала о нем. Те, кто читал его стихи, слушал его песни под гитару, видел его картины, дружил или приятельствовал с Вильямом, никогда не забудут его. Поэтам и морякам, геологам и пограничникам, ученым и художникам - всем было интересно с ним…
Если попытаться говорить о поэте языком документов, то получится следующее: Вильям Янович Озолин происходил из семьи замечательных омских интеллигентов. Его отец, Ян Озолин, был известным в 30-е годы поэтом. Дед был командиром латышских стрелков, а позже директором Омской совпартшколы. И отец, и дед, и даже бабушка были репрессированы в 1937 году и вскоре расстреляны. Вильяму было в то время шесть лет, он родился 17 августа 1931 года. Мать Вильяма, Дебора Гонт (под чьей фамилией Вильям и учился в Литературном институте в семинаре Сельвинского) в своих воспоминаниях пишет о сыне: «Он учился в школе и тогда уже писал стихи. А когда окончил школу, почувствовал на себе клеймо сына врага народа. Не принимали ни на работу, ни в какие учебные заведения. Но Вильям нашел выход – поступил матросом на пароход и ходил на нем по Иртышу до Обской Губы. После этого работал на Ямале журналистом. А в 1948 году с топографической партией ушел в Горную Шорию, в тайгу, настолько густую, что от Новокузнецка они все оборудование несли на себе до своего лагеря. В этой тайге он работал до самой зимы. Потом трудился на радиозаводе. Все эти годы писал стихи».
Забегая вперед, приведем отрывки из писем В.Озолина к омскому художнику и другу Виктору Александровичу Смирнову. «Витюшенька, привет! Тут, брат, такой «водковорот» происходил, вперемежку с работой, делами, суетой, что я уж не помню: писал ли тебе, и давно ли? Я книжку стихов подготовил с обложкой из Н. Третьякова. «Год быка» назвал. 19 ноября сдали её техредам, но уже без меня... Сейчас вроде бы вырулил. Первый день сегодня без хмеля начал. Озираюсь вокруг, - будто чего натворил или потерял. Ну, ты знаешь, как бывает! А на столе кипа писем - неотвеченных, стендик для хозмага обещал... ещё 10 кроссвордов про Шукшина нашему бюро пропаганды. Они к шукшинским дням хотят издать буклет для «гостей» праздника. Короче, - замот под завязку! Может, сочинишь шукшинско-литературный кроссворд? Ты ведь увлекался этим. Если возьмешься, сделай и пришли, - вставим в сборник. Как твой юбилейчик - междусобойчик прошел? Я, когда записную книжку и память в пивной потерял, то перенес твой день рождения с 12.11. на 12.12... Во как бывает! А дома что? Теща у нас уже месяца четыре живет. Володька притащил еще одну собачонку. Теперь у меня зверинец: два аквариума, два попугая, две собаки. С утра кормлю, выгуливаю, выпархиваю. Сын учится на гитаре играть (замучил меня!), ходит в бассейн, поступил на самбо. Уроки делать, естественно, некогда. Ира в школе пропадает. Старики кряхтят. Витя, ты же шрифтовик - асс! Черкни на письме букву К. Слово «кроссворды» мне придется самому писать, а я разучился. Ну, а пока - жму, обнимаю. Твой (с похмелья!) Виля». В переписке есть фотографии. Мужественное лицо, однако, взгляд затуманен. Подпись: «Милый, Вить! Бросай пить! А то ить хочется жить!».
У автора этой переписки немало общего. Один - поэт, сын омского поэта Яна Озолина, репрессированного в 1937 году. У второго отец репрессирован в те же судьбоносные тридцатые. Оба были единственными сыновьями. Ни братьев, ни сестер. Матери, не знающие, как свести концы с концами, замотанные. Оба испробовали военную и послевоенную голодуху. Ватажились с братвой, роившейся вокруг рынков и кинотеатра «Гигант», где перед сеансом играли музыканты, пела солистка, продавали газводу и мороженое. Мороженое формовали у лотка, на глазах: толщина — сантиметр, диаметр — донышко стакана. Сверху и снизу — тонкие кружочки вафли. На чердаке «Гиганта» однажды выловили банду, которая убивала людей, делала из человечины котлеты и торговала ими на тех самых Слободском, Казачьем и Центральном рынках, где будущие близкие друзья бывали, пока не зная друг друга. А еще они вполне могли встретиться на Оми или Иртыше, где с весны до глубокой осени пропадали - купались, рыбачили, жгли костры. Берега захламлялись доставленным по рекам лесом. Но рыбы и раков хватало, если, конечно, улов не отберут. Жили оба в районе омских Линий, которых у нас в Омске на петербургский манер косой десяток. А улиц Северных, таких же почти сплошняком деревянных, одноэтажных, как и Линии, почти сорок. Северные с Линиями с давних пор враждовали. Ватаги сходились, начинались драки «до кровянки».
Обратимся снова к воспоминаниям матери Вильяма Озолина: «После смерти Сталина Вильям уехал в Москву поступать в Литературный институт им. Горького. Первый экзамен - по творчеству. За него Вильям получил оценку «отлично». И тогда его допустили к остальным экзаменам. Все сдал на «хорошо» и «отлично». А вот по немецкому языку – тройка. Увы! Приняли его только на заочное отделение, так как конкурс был очень большой. Вернулся в Омск, работал на студии Омского телевидения. А потом опять потянуло на простор. Он оформил в институте творческий отпуск и уехал с Ленинградской геологоразведкой на Памир. Был рабочим, искали урановые руды. Вот и долбил кайлом памирскую твердь».
В Литературном институте Озолин был принят в семинар Ильи Сельвинского, который сказал о своем ученике: «Работал Вильям в моем семинаре, который проходил у меня на даче в подмосковном лесу. В тот год в скворечнике против окон кабинета жили бельчата, в районе дома Довженко наблюдали рысь, а к детской библиотеке К.Чуковского приходили лоси и стучали ногами в дверь, очевидно, требуя «Маугли» Киплинга. Именно в этом году я увидел тихоокеанские глаза Озолина. Это была стихия сродни белкам, рысям и лосям…».
В полный голос Вильям Озолин заявил о себе в начале 60-х годов. В Союз писателей он был принят на Кемеровском совещании молодых писателей Сибири в 1966 году. В том же году в Новосибирске выходит его первая книга стихов «Окно на север». Как отмечал один из критиков, этот сборник отличает мужество лирического героя, страсть к путешествиям, любовь к морским просторам. Затем стали появляться другие книги и не только в Омске, который В.Озолин вскоре покинул, переехав в Барнаул. За свою короткую творческую жизнь успел издать десяток тоненьких книг, которые часто оформлял сам. Любители поэзии, конечно же, знают эти книги: «Песня для матросской гитары», «Чайки над городом», «Возвращение с Севера», «Воспоминания о себе», «Год быка». Кстати, свои стихи он нередко перекладывал на музыку. И не только свои - многие замечательные произведения Ивана Бунина, Михаила Голодного, Ильи Сельвинского поют до сих пор в народе под мелодии Вильяма, возможно, сами того не зная… Булат Окуджава на поэтическом вечере в НЭТИ (в Новосибирске), послушав Вильяма с его гитарой, был вынужден признать: это очень ярко и очень высоконравственно. Но Вильям так и не собрался, пока был здоров, качественно в студии записать свои песни…
В последние годы жизни Вильям Озолин много работал над прозой. Вышли его книги «Черные утки», «Крюкова Север знает».
Обратимся к воспоминаниям латвийского поэта Роальда Добровенского: «Мы подружились тридцать пять лет назад в Южно-Сахалинске. Место было фантастическое, частично как бы вынутое из советской реальности, ведь остров - часть суши, окруженный со всех сторон водой. Лопухи на Сахалине вырастали в рост деревьев, так же было и с лопухами и чертополохами идеологических установлений: доставляемые из Москвы саженцы произрастали самым диковинным образом. Посетит т. Хрущев выставку МОСХа в столице, разбранит всех, ножками коротенькими потопает, - и местный секретарь, т. Леонов, является на выставку нашего общего друга, молодого художника, и топает ногами, и ругается, гигантизм обезьянничанья такой, что свита вздрагивает и прячет глаза. Прилетали на остров молодые Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, все их читали тогда. Встречались мы, ели и пили, говорили, - знаменитости больше молчали, рассматривали нас зорко, прикидывая, не пригодится ли что для очередного опуса, отводили со вздохом глаза: нет, не пригодится. «Мы» - это компания двадцатилетних поэтов, художников, геологов, газетчиков, актеров, летчиков и т. д. Часто мы сходились в доме художника - грузина Гиви Манткавы - молчаливого, золотого человека. Он написал в те времена «Автопортрет с друзьями», на котором лицо Вильяма чуть ли не крупнее всех других. Лица на полотне были разномасштабны и разноцветны. Скульптор Галя Мазуренко была со своим колли. Из лица Вильяма росли белые усы табачного дыма. Видно было, как любит художник этот десяток лиц обоего пола, и как все лица взаимно чем-то соединены.
Вильям рисовал тогда тоже много, взахлеб. От полу до потолка расписал стены своей комнатушки и еще чьих-то. Особенно любил я его пастели, выполненные беззаботно на чем попало. Несколько лет я всюду возил с собой несколько таких чудесных работ - на обыкновенной коричневой оберточной бумаге. Помню изображение маленького вокзальчика: сидящие и лежащие вповалку люди в том узнаваемом полуночном ритме, от которого заходится сердце, кружка, прикованная цепью к жестяному баку с кипятком. В Хабаровске на одной из частных квартир хозяйка не сошлась со мной во взглядах на искусство и в мое отсутствие сожгла все Вилины пастели. Господи, как мне их жалко и сегодня! Мне кажется, по-своему они были ничуть не хуже вывесок и клеенок Пиросмани. Потом Вильям, поэт Александр Алшутов и еще кто-то исчезли из города на несколько месяцев, чуть не на полгода. На рыбацком сейнере они отправились в далекую экспедицию в Бристольский залив. Как много решается в молодости - и не знаешь, когда, где. Эта рыбацкая экспедиция в чем-то определила жизнь моего друга. Точно невидимая струна была с того качающегося сейнера закинута далеко, за край судьбы, и протянулась, звеня, через - теперь-то уж можно сказать - всю жизнь. Была привезена песня:

Вот уж и Аляска, и пошла-поехала,
Тихий океан, как площадь, перешел.
А счастья все нет, и тут уж не до смеха,
Тут уж не знаешь, где плохо, хорошо.
Где оно зарыто, спрятано, закопано,
Где над ним теперь какая власть,
Где его найти, достать законно,
Чтобы у другого не украсть…

Получив из Барнаула телеграмму: «Виля скончался шестнадцатого августа», я сидел вечером за своим старым пианино, играл, пел «Аляску», но перестали выговариваться слова… Виля, плакали, плачут по тебе на родине твоего отца, в Латвии, в городе Рига. На чем я остановился? Да. На острове началась буйная кампания по борьбе с формализмом и ревизионизмом. Начали нашего брата всюду поминать и склонять … вот уж злобных глупостей накушались! Надо сказать, я работал в отделе культуры областной газеты «Советский Сахалин». Вызывает меня начальство, там и партсекретарь. Начинают объяснять, с какой нехорошей группкой связывают мое имя. Советуют публично, на страницах родной газеты, дать оценку и формализму Гиви Манткавы, и заскокам Ал. Алшутова и Вильяма; помню желчное: «У него и отец когда-то, так сказать, пострадал». Отец Вильяма, сибирский поэт, латыш Ян Озолинь был расстрелян в конце тридцатых. «Поразмыслите над тем, что мы вам сказали». Поразмыслив, я пришел наутро с заявлением об увольнении. Работал я по договору и увольняться, по закону, не имел права, но мне пошли навстречу. На острове стало не житье. Все мы уезжали кто куда … Пели, пили, вглядывались друг в друга, - не знали, насколько прощаемся. Как нам махали, улетающим, остающиеся! Бывает ли еще такое тепло?
Мы не виделись потом годами. А то виделись, мельком или подробно. Пели друг другу до хрипоты, стихи читали до петухов. Читинские встречи нашей молодости - кто их забудет? Чита на время осенних поэтических сходок тоже изымалась из общей действительности, весь город оказывался в перебежчиках - на сторону поэзии, или нам так казалось? Вильям был душой общества. Не той настырной душой, что стягивает и стягивает к себе общее внимание, узурпирует его, подавляет своими талантами окружающих, - совсем ему не нужно было ничего этого. Зачем? У него был дар человеческого общения; при всей моей любви ко всем его талантам вкупе и к каждому в отдельности, этот его дар я ценил и ценю не ниже. Душа по определению не криклива, и одеяло на себя она тоже не тянет, - зачем душе одеяло? Он оказывался центром наших сборищ без усилий. И негромок был его голос, незабываемо свой, другого такого не будет. Его гитара, до - окуджавская и вполне своя же, незаемная. Его изумительные истории, шутки, артистизм - повыше сценического, возведение житейской прозы в ранг чего-то - из ряда вон.
Поэзией было обыкновенное его времяпровождение. Он умел рассмешить, очаровать, обаять всех вокруг, и притом бескорыстно - не затем, чтобы добыть что-то. Он смешил, он дурачился, он играл днем и ночью, он не посерьезнел, он даже толком постареть не сумел. И вместе с тем, какое достоинство было в нем, какое уважение к избранному пути, к поэзии. Он принадлежал к незримому и не объявленному содружеству поэтов, он сделал культ из дружбы поэтов-сибиряков, романтическую легенду, которая во многом благодаря ему и жила. Так же невидимо и прочно он был связан со своим отцом, с его товарищем и чуть ли не «подельником» Павлом Васильевым, расстрелянным тогда же; с Леонидом Мартыновым, близко знавшим того и другого и рассказавшим о них; со своим учителем Сельвинским, - не буду я перечислять, это длинный и прекрасный список, вроде того самого, знаменитого, списка кораблей… Вильям никогда не был богат, но всегда оказывался богаче других, щедрее. Где богатый раздумывал: сколько, да почему, да за что, - Вильям беззаботно отдавал все, что у него было, и улетал к своей Ирине - каяться. «На рынок! Там кричит желудок!» - сказано столетия полтора назад. Ни рынку, ни кричащему этому желудку Вильям Озолин не пожелал подчиниться. Жизнь или кошелек, поэзия или кошелек, - вопроса для него не было как 30, так и 3 года назад. Он выбрал жизнь и поэзию, и хоть приставь ему нож к горлу, от выбора бы не отказался. И в то же время несколько лет назад, когда пишущие страдали от внезапного, безысходного, подлого безденежья, от нежданной, на старости лет, нищеты, Вильям Озолин, поэт лет шестидесяти, пошел в ученики к другу-кузнецу, мастеру художественной ковки. В последний приезд в Ригу он привозил, показывал цветы, изваянные им из металла. Это смахивало бы на очередную легенду, если б не мускулы молотобойца, раздавшиеся плечи.
В последних письмах, в последние приезды он все чаще заговаривал о жене Ирине, о сыне Володе. С непривычной для него серьезностью - ими хвалился. Гордился ими. Ирина написала мне: «Только сейчас я понимаю, как безумно счастлива была все эти тридцать лет». И я! И мы были счастливы его дружбой, как водится, не сознавая этого.
Роман Солнцев, входивший в заколдованный круг Вилиных дружб, написал мне: пришли, как ни страшно это теперь говорить, некролог. Какой же это некролог? Я не умею писать некрологи. Извини, Роман. И ты, Виля, прости».

На Север!.. Никуда не деться!
Весна — и сердце на куски.
У нас на Север рвутся с детства
За рыжей гривою реки!..
Вчера вот тоже из конторы -
От сплетен и от сквозняков -
Очкастый мальчик, лет под сорок,
Со стула встал... и был таков...
Теперь в порту его ищите,
Ему теперь ветра поют!
О, жены, жены,
Трепещите -
Льды нынче к Северу плывут!

Эти строки, посвященные Омску, принадлежат Вильяму Озолину. Но жил поэт вынужденно, вдали от родного, воспетого в стихах города. Умер он в 1997 году и похоронен в Барнауле. Роковой недуг в последний год отобрал не только силы у яркого поэта, отнял и большую часть голоса. Но навсегда в нашей памяти останется этот удивительный поэт.


назад